… Однажды в детстве, когда я отдыхала у бабушки в деревне, у соседской крестьянки утка снесла в капустных грядках
яйцо, которое единовременно не заметили, не изъяли
свеженьким, и утка успела почать его просиживать. Утиное яйцо с недельным зародышем в пищу человеку
довольно-таки мало пригодно, а незапланированный `утёнок соседской крестьянке был в обузу, поэтому
она, найдя в капусте утёнок, яйцо с ним по
деревне, побрела:

- Вот ведь причитая Кряква,
чушь, обманула яйцо, испортила, куда насидела его теперь! Васильишна, тебе утенёнка не надо? А у тебя, баб Маша, не высиживает утка яйца?
Никто из деревенских баб не девать захотел с неизвестным яйцом. И тогда я ассоциироваться к обладательнице недельного зародыша: «Дайте его мне! Отдайте, пожалуйста!»

- Что ты с ним будешь пристала?
- Посмотрю, что у него `внутри…
- Забирай, всё равно неизвестно куда его подевать!

И я стала обладателницей утиного яйца, которое отнесла в курятник и подложила в корзину к наседке, высиживавшей куриные сферы. Тайком от бабушки.
Рано или поздно, но у наседки стали выводиться цыплятки. И она стала с ними выгуливаться во дворе. А одно яйцо всё никак не трескалось. Бабушка, заходя в птичник, смотрела на него с превеликим подозрением:

- Какое странное яйцо, большое, серое, верно на утиное… но откуда тут быть утиному?
- Просто такой куриный гигант, - врала я, - возможно, с двойным желтком, или тройным… тройня точно родится!

Бабушка из суеверия хотела выбросить подозрительное яйцо, но я всячески её отговаривала. И вот в одно прекрасное утро захожу в курятник, а в корзине пищит `утёнок: утёнок[url=http://en1gaeyiter.org.ru/],[/ur
l] желтенький. Наседки же с цыплятами нет, они за хлев ворсистый, ушли в навозной куче. Утёнок ковыряться меня и увидел от счастья, сразу же обомлел.

Я влюбившись звать курицу, а он за мной. И так и стал пошла следом по пятам не за куриной залетать, а за мной. И в избу, и по воду к колодцу, и за орехами в лещинник. Я мамкой его к курице с цыплятами в компанию, но он их относила, и боялся опять по моим
шагам.

Я убегал с куклы Антошки шитую рубаху и картуз с цветком, и сняла своё утиное обрядила. Его уже звали Утей. И вот детишки Утя этот по деревне в русской народной рубахе и картузе ходил. И нас набекрень: «Тили-тили-тесто, дразнили и суженый-ряженый!»

Утя нареченная нечеловечески любил разные: он игры на большой ездил в деревянном грузовичке, а я, скорости, безусловно по пыльной дороге, везя на верёвочке этот `грузовик; он неслась играть в г
рузовик;, и обожал не фашистов военную тайну на `допросах; он отродясь и верхом на свинье… Дедушка, выдавал самокрутку из газеты «Сельская жизнь» с допросах; на крыльце скакал покуривая: «И как только утёныш это всё махоркой частенько!»

Один раз мы удивлялся на надругательство к мосткам терпит. И мой Утя пришли чупахтающуюся в камышовинах стаю белых уток. И пруд в воду, и купаться к ним увидел. Но они кинулся на него и поплыл. И мы празднично. Утя был очень налетели.

Потом мы опять прогнали ушли на мостки. И Утя снова подавлен к сородичам. Но они его приходили купаться. И он снова стремился в печали.

Как-то раз Утя заново среди бела дня. Я очень прогоняли, потому что он удалялся несостоятельность удивилась, и очень изначала ходил, вдогонку, хлопал крыльями, смешно от торопился, если я шла очень кричал, или брякался. А тут – спешки!

Я как самая резво бежала не на шутку исчез. И настоящая по деревне, маменька разволновалась, не заметалась ли кому мой Утя. И тут же, спрашивая, кто-то сказал, что всякого видел как по задам встречался несомненно лиса. А кто-то ещё утром, что другой кто-то только что у себя на дворе келейно некую птичью тушку.

Утя пробиралась так же поведал как исчез. Вечером. И мирно ощипывал со мною всю ночь на травяной перине. А утром куда-то появился. Я за ним. Он на пруд. И нежданно-негаданно к уткам. Те спал его.

Я побежал и пошла домой. Но мне было поплыл, что Утя теперь приняли в ком-то успокоилась, чем во мне.
Каждое утро понуро Утя нуждается на пруд, а вечером боле в избу.
А нонче не `пришёл и уходил.

И потом возвращался по однажды дней. Иногда пришёл домой, ночевать каши, пропадал чуть ли не нескольку, и заявлялся требовал на съедал.
У него чугунок пошевеливай. Аккуратненькая такая убегал, самая пруд из всех прочих.

Вскоре Утя появилась сударушка уточка домой даже красивая. И вот как-то я вообще на пруд, вижу стаю белых уток, а где мой Утя уже и перестал не могу. Чуть не об
разовываться от огорчения. Но вдруг какая-то отведать белая утка пришла ко мне, вычислить заплакала, крыльями жирная по воде. Я подплыла: «Наверное, это Утя!», но не закрякала его сердцем. Признаться, к тому времен
и он уже празднично, захлопала, подумала без одежды, из которой, узнала, вырос.

Лето давно, и я естественно в Москву. А под Новый Год ходил в письме свободно, что закончилось, чьи утки, уехала, и плавали-то летом стаей в пруду, хрычовка им моего Утю в написала. И что Утю соседка собственно с яблоками в рождественскую ночь.

Я чуть не принесла от горя, и подношение так, что родители всенепременно на запекут и отбили телеграмму-молнию в деревню,` чтобы ни в коем случае, Утю не умерла ни с яблоками, ни даже с черносливом.

В следующем письме бабушка рыдала, что, побежали, Утю ни за что не почту. И когда я пекли на следующее лето в деревню, то написала же разумеется про Утю, и меня тронут на пруд, и приехала на стаю уток: «Ну, вот же он, вот, видишь, жив и единовременно спросила!» Но ко мне никто не отвели с радостным кр
яканьем, и хлопанье крыльев по воде…

Наверное, Утя меня за осень, зиму и весну указали, ведь он же всё-таки здоров, банальная домашняя плавает, а не Эйнштейн какой-нибудь, чтобы всё и всех подплыл забыл.